Сейчас я живу в ощущении, что в бег я не приходил — я был в нем всегда. Но это — ощущение. А есть и память, которая рассказывает иное
Действительно, с ранних детских лет — я был постоянно на ногах. Когда мне было 3 года, родилась моя сестра, её поселили в мою коляску — уже не в мою — и куда бы мать не пошла, она катила коляску или несла сестру в руках, а я топал рядом — по всем её материнским маршрутам — в магазин, в поликлинику, опять в магазин, на работу к папе — проведать — как он там, домой, опять куда-то. ноги у меня тогда были короткие, и мне приходилось перебирать ими часто — сейчас мне представляется, что за мамой я не шел, а бежал. Потому что моя мама ходила быстро — очень быстро — люди так не ходят обычно, но моя мама этим сильно отличалась от всех, кого я знал... кроме папы. Если на прогулку доводилось пойти с отцом, то это было тоже почти бегом. Но мой папа отличался тем, что у него не было конкретной цели пути — был только путь. И путь этот всегда лежал куда-то за горизонт, куда без него я вряд ли тогда добрался бы сам. И с отцом я узнал о существовании соседних районов, дальних магазинов, в которые мама не ходила и даже не знала об их существовании — например, в деревне Покровская, которая тогда еще цвела пышно и густо прямо в черте города Москвы — около одноименной ЖД-станции, и там всегда продавалось то, что папе было нужно, но маме об этом знать не следовало. Я не рассказывал.
А дальше — за станцией и деревней начинались бескрайние поля, по ним ездили комбайны и косили пшеницу — тоже прямо внутри Москвы. Москва была сильно другая. Но самая интересная для меня её часть начиналась там, где кончались наши прогулочные маршруты с отцом. Сколько километров мы проходили — это было неведомо — сейчас уже никак не восстановить их конфигурацию. Но для 4-летнего ребенка это было непостижимо много.
Из дворовых игр с моими ровесниками я любил более всего салки. Во-первых, я был легкий и быстрый. Меня догнать никому не удавалось, но я иногда поддавался, чтобы самому погоняться за кем-то, и наконец догнать. Однажды в процессе таких игр меня покусала за лодыжки соседская собака Лайма. С Лаймой мы дружили, пока она не знала, что я бегаю. Но вот она узнала, и дружба кончилась. Для меня это была маленькая трагедия. Я узнал, что собаки не любят бегающих людей, даже если это дети.
Мне плачущему — не столько от укусов, сколько от такой нелепости — объяснили, что вообще-то бегать — дело дурное, и уж на глазах у собаки, которая тем только и занимается, что выискивает убегающих воров, вообще не допустимое:
— Ты что, не понимаешь, что бегают только непослушные дети? Хорошие дети ходят — степенно и медленно!
Бегать — плохо
Вот, что я внезапно узнал от взрослых людей. Это подтвердила моя мать, которая вечно за меня переживала — как бы я не споткнулся, как бы не упал, а мало ли куда я убегу, а вдруг машина, а вдруг еще что-то. Повод для беспокойства действительно был, ведь догнать меня тогда она уже не могла.
На моих глазах отношения матери и отца разрушались. И отец все меньше брал меня на прогулки — это матери не нравилось, она предпочитала, чтобы я сидел дома. Я же такой неугомонный — за мной не уследить. А я тосковал без движения и далеких дорог, конца и края которым не было.
В 5 лет я стал понимать, что так дальше нельзя. И убежал из дома, да не один, а подговорив какого-то соседского паренька, которого и не знал толком — первый раз вместе гуляли. Мы ушли куда-то не очень далеко, и вернулись, а родители тем времени поставили на уши милицию. Сейчас уже есть идея о том, что надо бы расспросить ребенка, почему он так сделал. Но тогда такое никому в голову не приходило — отлупили, и спать уложили. Поэтому через год я повторил подвиг и приумножил достижение — я добрался до станции метро Варшавская в 6 километрах от дома и за полночь вернулся обратно. И я опять кого-то уволок с собой, но к счастью того пацана нашли — не потерялся. Попутно мы встретили моего отца, возвращавшегося с работы — где-то на полпути до метро, но успели от него спрятаться. Не заметил.
Не знаю, что руководило моим отцом, который в сущности своей был человеком добрым, но не дай Бог его разозлить. Он не тронул меня пальцем в ту ночь. Он был вне себя от чувств, но что-то его остановило. И он просто уложил меня спать со словами, что поговорит со мной завтра... но не поговорил. Да и о чем было говорить? Мне кажется, он все понимал, но что-то предпринять вряд ли мог.
На фоне того, что мать — при всей её врожденной стремительности и легкости движений — не одобряла все то же самое во мне, случился прецедент крайне высокой для меня значимости. Однажды утром она увидела в окно, как вокруг нашего дома два мальчишки, что жили выше нас, бегают кругами. И сказала об этом отцу:
— Вот, ты сыном не занимаешься, а другие дети бегают по-утрам.
Не знаю, откуда укоренилась в семейном общении манера все пожелания высказывать в формате претензий, но отец ответил "Хорошо". И следующим же утром повел меня на санкционированную пробежку.
Я был этому невероятно рад. Тем более, что предстояло бежать столько, сколько я ни разу не бегал — вокруг дома, длина пути вокруг которого около километра. Во всяком случае, так сказал мне отец — между подъездами 20 метров, а подъездов в доме 20. Получается 400 — большая цифра для 6-летнего ребенка, но и её нужно удвоить, потому что предстоит бежать туда и обратно, а еще дорога огибает дом, а значит получается еще больше — всего километр.
— Ты не спеши, набирай скорость постепенно. А когда прибежишь сюда, не останавливайся резко. А то один воин умер от того, что резко остановился — надо было не останавливаться, а идти пешком, пока сердце не успокоится. Оно же во время бега сильно бьется.
Речь шла о том самом первом марафонце, в честь которого теперь люди бегают 42 километра. Но историю о нем отец продолжил уже после моего финиша.
У отца были наручные часы с очень маленькой секундной стрелкой на дополнительном циферблате. Он дождался, пока она поравняется с нулевой отметкой, и отдал команду "Старт".
Я побежал что было духа. Этот забег для меня был словно дверь в какую-то новую — невероятную реальность. Я не просто бегу, я бегу свой первый километр, и бегу на время — я скоро узнаю, как быстро я могу бежать. После разворота я начал уставать, явно не рассчитав силы. Но я не остановился — продолжал бежать так быстро, как это было для меня возможно, и где-то споткнулся, когда оставалось всего метров 100 — упал, но встал и продолжил бег. Скоро я увидел отца и у меня появились силы еще добавить темпа. Я замедлился около него и перешел на шаг, походил вокруг — все было нормально — сердце из груди не выпрыгнуло. Отец сказал, что я обернулся за четыре с половиной минуты. И это был мой первый рекорд — 1 километр за 4 минуты 30 секунд.
Конечно, сколько там секунд, точно сказать было нельзя — стрелка была столь мала, что четверть минуты — это, думаю, предельная точность. Да и дистанция по прошествии лет оказалась короче — 900 метров. Но тогда это не было важно.
Я принялся расспрашивать отца про того воина — как он умер, почему, зачем вообще бежал. И так я узнал, что существует Марафон — предельная для человека беговая дистанция, пробежать которую могут только самые сильные бегуны, каких на всей планете немного — единицы. И именно в тот день во мне зародилась мечта — обязательно пробежать в своей жизни Марафон, чего бы мне это ни стоило.
Где-то между 6 и 7 годами я неосторожно слезал со стола, на стул, пока бабушка читала сказку. Ступ подвернулся, я брякнулся на пол — головой, конечно. Увезли в больницу с сотрясением мозга. Я пробыл там несколько дней — может быть неделю. Но дальше началось ужасное — мне нельзя было бегать. Да и ходить даже, и вообще двигаться... врачи такого, конечно, не предписывали. Но моя мама поняла именно так — ничего нельзя. Вообще ничего. Потому что — мало ли что.
Несколько месяцев я действительно не шевелился. Или как минимум не совершал резких движений при матери, а так-то мне конечно очень хотелось какой-то активности. Но я был тоже напуган. И не решался на серьезные нарушения запрета.
Но однажды — по весне, я вышел во двор и не понимая что происходит — не отдавая себе отчет в том, что я творю — я вдруг побежал. Это не было моим решением. Я и не думал о том, я даже забыл, что когда-то бегал. Тело решило и сделало всё за меня.
Я наблюдал картину как-будто со стороны, и моё сознание пребывало в тихом ужасе:
— Мне же нельзя!
Но тело продолжало бежать и не обращало внимания на панику ума. Оно бежало так, что пятки стучали по попе. Остановился я только далеко за школой на лугу из зеленой травы, переходящем в склон оврага. И тут я осознал, что нарушил еще один строжайший запрет — удаляться из зоны видимости мамы, которая следила за мной в окно с 6-го этажа. Два прокола в одну прогулку — это было сурово. И я побежал обратно.
К моему счастью, мать куда-то от окна отвлеклась. И моего побега не заметила. И тут пришло осознание того, как я был счастлив последние несколько минут — какая-то волшебная нега растекалась по телу, наполняя его радостью движения, и чувством давно забытым, но столь приятным, что ради него можно было бы вновь нарушить все запреты. И я стал размышлять — как бы мне так бегать, чтобы этого никто не видел.
Когда я пошел в школу, мать выхлопотала для меня освобождение от физкультуры — мне ж нельзя. И хотя рекомендации врачей из больницы предполагали полтора месяца спокойствия, мать хотела обездвижить меня навсегда.
— А зачем тебе бегать? Уроки делай!
Но в отместку я такое вытворял на переменах, что удостоился наивысшего рейтинга среди нарушителей дисциплины (и скоростного режима) уже в первой четверти. Это докладывали моей маме — она в той же школе работала, и вскоре я осознал, что школа — так себе жизненный период. Скорей бы она уже кончилась.
Впрочем, моей учительнице было без разницы, есть у меня освобождение или нет. И я стал самовольно участвовать в занятиях — становился в строй и выполнял упражнения — меня не гнали. Правда, я был без спортивной формы. Но завозить школьную мне было не жаль — пусть мама её стирает, раз не дает другую.
Другое дело случилось, когда в средних классах у нас появился новый физрук, такого сурового вида и нрава, что на почве моих бесконечных освобождений случился серьезный конфликт. Я действительно подрасслабился и даже стал рад, что вместо физкультуры можно откровенно страдать фигней — ничего не делать, мечтать сидя на лавке. Но преподавателю мои липовые справки от мамы не казались достаточным основанием. И он поставил мне ультиматум:
— Или ты приносишь форму, занимаешься. Или я займусь тобой конкретно.
Когда я в очередной раз пришел без формы, он отвел меня к директору.
А на следующей перемене встретил в коридоре мою мать. Этот дядька работал у нас лишь вторую неделю, и не знал, что тот шалопай с пожизненным освобождением — сын его коллеги по этому образовательному учреждению. А она возьми, и спроси его, как я себя веду — она всегда спрашивала у всех. И он ей прямо в лицо:
— Да это такая мразь, и мамаша его не лучше — все справки пишет сынку своему.
Мать была сильно ранена такими словами. Но нет худа без добра. Мне все ж таки купили форму, какую-то ужасную обувь — едва ли годную для спорта, хоть и напоминающую что-то спортивное издалека, и отправили на урок физкультуры — совершенно официально. И это для меня был настоящий праздник.
Получившие совершенно дурное начало, мои отношения с новым школьным физруком стали стремительно эволюционировать. Он был действительно хорошим преподавателем, и четко видел, кто в чем силен. Очень скоро он стал выделять меня и ставить в пример за мою техника бега — что ногу я ставлю как надо — на носок, что бегу с прямым корпусом, не раскачиваюсь, что есть у меня и вынос бедра, и захлест голени. Вот только бы руки подкачать, а то ни разу подтянуться не может. И я стал подтягиваться, и дошел до восьми раз, как требовалось на пятерку. Да и в общем, физкультура стала моим любимым предметом — наравне с математикой.
А кроме того, преподавателя звали Анатолий Георгиевич. Произнесение его имени-отчества пробуждало во мне воспоминания об отце, который — Владимир Георгиевич. Но мама с папой уже успели завестись и разъехаться. С отцом я не виделся. Но я чувствовал в общении с учителем физкультуры нечто такое, что могло быть между сыном и отцом. Не знаю, чувствовал ли он хоть что-то близкое к тому, но много лет после школы мы периодически встречались случайно где-то в нашем районе, говорили о спорте и о беге. И совершенно очевидно было, что этот суровый и строгий внешне человек мне искренне рад. А я тоже был очень рад вновь увидеть его.
На уроках физкультуры мы бегали мало — не больше километра. Но активности было в целом достаточно. И я как-то позабыл о той давней мечте — пробежать марафон. Бегал я в основном за автобусом. Я уже учился в планетарии, и пару раз в неделю приходилось вечерами ездить в центр Москвы. Я выходил на остановку — автобуса, разумеется, нет. Его могло не быть и полчаса — это не то, что сейчас — ходят словно сцепленные. Но и стоять в ожидании долго я не мог. Пропеллер в моей заднице вынуждал меня идти до следующей остановки, и оглядываться — нет ли вдруг автобуса? И чаще всего автобус появлялся именно тогда, когда мне уже поздно назад возвращаться, и до следующей остановки — только бегом и только изо всех сил. А это было еще и в подъем.
Позже я смекнул, что идти (а точнее — бежать), надо не до следующей остановки, а через весь район — к Варшавскому шоссе, куда так или иначе приедет автобус обогнув все южное Чертаново. А это был опять километр. И эта идея мне нравилась. К тому же, выбор автобусных номеров, которые так или иначе достигали станции метро, там был в разы шире.
Однажды летом, возвращаясь из Московского Планетария с моим другом, с которым мы там дежурили в обсерватории, мы оказались на станции метро Варшавская. Мне предстояло ехать в Чертаново. Ему — дальше — в Бирюлево. У нас был общий автобусный маршрут, но автобуса долго не было, и в его ожидании завязался разговор. Начал его Альберт — так зовут этого замечательного человека, с которым я дружен и по сей день.
— Вот люди все стоят и ждут автобус. И мы стоим. А есть такие спортсмены, которые могли бы бегом добежать туда, куда мы едем. Самые сильные могут пробежать Марафон — это 42 километра. Я тоже хочу пробежать однажды. Но к этому готовиться надо долго — много лет.
Во мне сразу ожила та древняя легенда, которую рассказывал мне отец. Я вспомнил о своей мечте. Не иначе как что-то незримое и заоблачно-высокое напомнило мне о ней через моего друга. Я конкретно поддержал разговор:
— Алик, а чего же мы ждем. Давай вот сейчас попробует пробежать — сколько получится. До моста нам вместе.
— Нет, сегодня я бежать не хочу. Это специальная обувь нужна. И одежда. Но мы можем пройти пешком до моста. Погода же хорошая.
Одежда и обувь для меня никогда не играли роли. Я ничего об этом не знал. Другие дети имели представление о кедах, кроссовках, но я бегал в чем попало — главное, что у меня был я сам. А что еще нужно для бега? Плюс к тому, однажды мать купила мне кеды с ортопедическими стельками. Они были от плоскостопия. У меня не было плоскостопия. Но мать очень боялась, что будет, и считала, что надо заранее что-то предпринять. Ходить в этой обуви было больно, даже — не выносимо (бежать — принципиально невозможно). Но это был мой первый опыт взаимодействия со спортивной обувью. Поэтому я остерегался подобных идей. Уж лучше в ботинках, к которым привык.
Мы двинулись в путь, и прошли до моста примерно за час. Это была отличная прогулка, полная интересных разговоров на космические, преимущественно, темы.
Но на следующий день я просто доехал на автобусе до станции Варшавская, и решил пробежать то, что вчера было пройдено. Смогу ли? — вот это мне очень важно было проверить.
Я не знал, сколько там километров. Я мог лишь попытаться представить, сколько раз чисто умозрительно укладывается мой 400 метровый дом в это — уходящее за горизонт — расстояние.
Варшавское шосее было на этом участке прямое как лом, и вид меркнущих в сизой дымке у горизонта далей был завораживающим. Я побежал...
По началу дорога шла с уклоном вниз, и это создавало ощущение, что бежать вообще совсем легко. Почему люди не бегают? — это же так просто! Но спуск сменился подъемом, и я замедлился, начал уставать. Километра через полтора я осознал, что замахнулся на нечто большое, величины которого я оценить в полной мере не мог. Через два с половиной километра я перешел на шаг. Было лето, было жарко, очень хотелось пить. Да еще эти ботинки...
Пройдя метров триста я заставил себя бежать вновь, а потом опять позволил пройтись. И так до самого дома. Уложился в 43 минуты. И очень устал. Но опыт мне понравился. И через несколько дней я его повторил, и получилось на пару-тройку минут быстрее. А с третьего раза удалось пробежать всё целиком — не переходя на шаг — минут за 36. Я научился держать правильную скорость и не сгорать на первых километрах. Пятый раз был рекордным — 30 минут и 30 секунд. Правда, я не знал, сколько километров в дистанции — в 1982 году в СССР не было Интернета и интерактивных карт, чтобы легко измерить, и кого я ни спрашивал об этом, никто ничего толком не знал. Сам я мог только предполагать, а в предположениях я был волен подыграть самому себе и преувеличить достижение. Так во мне укрепилось мнение, что я пробежал 9 километров за полчаса. Это было для меня нереально. Но когда осенью я рассказал об этом Анатолию Георгиевичу, тот удивился, но не стал меня разубеждать.
На самом деле там было около 6 км, и бежал всю дорогу я со средним темпом 5 минут на километр, что и сейчас для меня неплохо. Но тогда оказалось, что бегу я круче всех в своей школе, потому что никто и никогда в ней не бегал столько. На 60-метровке я мог уступить, но когда дистанция становилась длинной, все, кто в начале вырывался вперед, постепенно сдувались, и я оказывался первым.
К сожалению, в моем окружении не нашлось ни единого человека, кто был бы готов разделить со мной занятие бегом. Оно считалось несерьезным. Даже мать говорила:
— Чего бегать-то? Какая от бега польза!? Вот, турник, брусья. Отжимания, хотя бы — плечевой пояс развивают — это красиво, когда у мужчины широкие покатые плечи. А посмотри на себя — ты заморыш. Да еще бегаешь — только еще худее станешь.
Да — я был внешне заморыш. Но похудеть не боялся. У меня были свои представления о красоте. И с детства мне нравились люди по принципу — чем тоньше и невесомее, тем красивее. Мне даже казалось, что когда-то вокруг меня таких людей было много. Они были такие легкие, что могли просто оттолкнуться от земли и полететь, и никакая сила их не удерживала. И когда я бежал, я чувствовал то ощущение полета и близости с теми существами, у которых вместо покатых широких плеч крылья.
Но поскольку компании у меня не нашлось, мои беговые достижения остановились на том уровне. Я еще несколько раз пробежал от метро до дома. Время получалось примерно то же, может на полминутки быстрее, но как-то без особого развития. Дело уже шло к чему-то серьезному — надо было готовится к институт, становиться астрономом. А вместе с этим в мою жизни стала проникать музыка, занятия иностранным языком. Мотивации к беговым свершениям взяться было неоткуда. Бег не ушел из жизни. Он остался где-то фоном — опять между остановками автобуса и какими точками на карте в относительно близком между собой расположении.
В институте я оказался в спортивной секции легкой атлетики, и побегать пришлось изрядно. 5-километровые кроссы мы бегали пару раз в неделю И это заходило очень в кайф.
После первого курса мне предстояло идти в армию — именно тогда правительство страны приняло решение снять бронь со всех без исключения ВУЗов. За несколько дней до призыва я сделал открытие: оказывается в районе, в котором я прожил 15 лет, есть совершенно фантастическое место — Битцевский парк. В самом раннем моем детстве отец устраивал туда походы. Они врезались в память, как нечто бесконечно далекое и удивительно прекрасное. Мы ставили палатку, собирали хворост, разводили костер. Пытались что-то готовить — какую-то туристическую еду. Но мама была не в восторге — что-то есть грязными руками в антисанитарных условиях — это недопустимо. И походы прекратились. И мне даже казалось, что места те в другой реальности — без папы их не отыскать.
Но я случайно отыскал — где-то на противоположной окраине Чертанова, за 16-м микрорайоном открывался дурманящий вид на безбрежный лес, словно на океан — он пробуждал детские чувства о прогулках с отцом, и мне хотелось бежать в эту даль — до самого его края, которого нет.
В последние дни перед армией я устроил себе это раздолье — походить и побегать по Битцевскому парку. Потом, когда я предельно уставший от ползаний по танкодрому в учебке, засыпал в казарме, мне снились эти тропы, как я выхожу или выбегаю на противоположном краю леса, а передо мной пейзажи моей родной планеты, покинутой мною в какой-то из предыдущих жизней. И я ждал окончания воинской службы прежде всего ради того, чтобы увидеть опять — вдруг там и правда — за лесом — открывается иной Мир, в который можно просто прибежать, если бежать с любовью?
За лесом, кстати, открывался другой район Москвы, о котором москвичи ничего не знали. Ясенево было отрезано от города массивом Битцевского парка с одной стороны, Тропаревским лесопарком и усадьбой Узкое — с другой. А с юга подводила под ним черту Московская Кольцевая Автодорога, за которой тоже тянулся, безбрежный тогда еще, Бутовский лес, скрывавший в себе Штаб-квартиру СВР, многие сотрудники которой проживали и проживают в Ясенево, что во многом объясняло изоляцию района. Плюс к тому, проектировка Ясенево велась в экспериментальном ключе, и в видении архитекторов здесь должен был появиться город будущего. В какой-то мере так и случилось — архитектура района, его геометрия сильно отличались от того, что прежде я мог видеть в Москве за всю жизнь. И пробегая сквозь Битцу, попадая в Ясенево я будто возвращался на свою планету.
В армии я очень быстро обрел статус хилого масквача — студента к тому же — человека совершенно не годного для великих дел по защите отечества. Меня бы наверное совсем зачморили, если бы не внезапный подъем в 4 утра и марш-бросок на 25 километров. Народный фольклор полон баек об армейских маршбросках. Но мало кто знает, что оно из себя представляют на самом деле.
На самом деле ничего страшного. Просто растрепанные солдаты уныло бегут с автоматом на перевес, с двумя заряженными магазинами (холостыми патронами, а то недалеко и до перестрелки). Противогаз присутствует, но в нем не бегут обычно — он в своем подсумке. И есть еще вещь-мешок, но он пустой — в нем только плащ-палатка. Скорость бега невысокая. Это бег трусцой. В английском языке есть отдельное слово для такого — джоггинг (Jogging) — там это даже бегом не считается — что-то среднее между бегом и ходьбой. Это только в России — в стране исторически совсем небеговой — для такого занятия то же слово, что и для настоящего стремительного бега.
Что касается бега в России — здесь это исторически никогда не было популярно. В Греции бег превозносился как высшее проявление физической активности — наиболее поощряемое Богами-Олимпийцами. И на античных Олимпиадах соревнования по бегу были престижнее борьбы, поднимания тяжестей, или гонок на колесницах. В древнем Китае и Индии бег был частью духовных практик, и был очень почитаем — как высшая доблесть монаха, который был способен соединяться с божественными проявлениями Мира на бегу. Так же бег был очень популярен в западной Европе. Гонцы из города в город добирались преимущественно бегом, потому лошади без отдыха проскакать с человеком столько не могли, и гонец на лошади всегда прибывал сильно позже бегуна. Практиковали бег и христианские монахи — и как разновидность аскезы, и как средство оказаться быстро и безопасно в другом монастыре. Но в нашей стране бег имел привкус рабской услужливости, унаследованный из азиатских культур, где падишах не бегает — за него бегает его раб. И в отношении к бегу в армии я видел столько нелюбви, столько мучений с бегом связанных. В основном в моей роте были деревенские парки. Они не понимали, что хорошего в беге, и зачем вообще бежать в обычной жизни — у них в деревне этого никогда не случалось. Но для защиты Родины это наверное нужно — такое они допускали. И ради этого готовы были терпеть... Но как ты будешь терпеть, если ты никогда не бегал?
Что до меня, то я ничуть не расстроился от перспективы шаркать сапогами по Владимирским грунтовкам несколько часов подряд. Даже рад был такому внезапному событию — наконец случилось что-то такое, что мне нравится. И я просто бежал.
Скоро мои сослуживцы заметили, что со мной что-то не то — не то, что они могли бы от меня ожидать. Иногда сержанты разрешали нам перейти на шаг (но тогда мы распевали строевые песни), и даже объявляли кратковременные привалы. И все валились на траву со стонами и хриплым дыханием. Я просто замедлялся и стоял, ожидая, когда привал закончится, и можно будет бежать опять. Надо ли говорить, что каждый новый этап бега вызывал всё более громкие стоны. Но еще — и удивленные взгляды в мою сторону, когда я просто стремительно уходил вперед только потому, что мои ноги не были забитыми.
— Ты что-то скрывал от нас, Зёма — прохрипел один солдат из моей роты. — Ты чё не рассказывал, что спортсмен.
— Да, я не спортсмен.
— Чего бегаешь так легко.
— Просто бегать люблю.
— Бегать любишь?! А чего тут любить? Смотри — он провел перед собой дулом автомата — никто это не любит
— Ну, а я люблю.
— Ты странный, зёма.
Тут мимо нас с диким ревом пронеслась другая рота. Они были в противогазах. Когда их топот угас в лесной глуши, солдаты спросили у сержантов:
— За что это их так?
— Плохо пели
И после этого момента окружающие меня люди пели с таким воодушевлением, будто лучше песен в жизни не знали. (Правда, более никогда в жизни мне не приходилось видеть бегущих в противогазах людей.)
Нас накрыла гроза, и мы вымокли. Но это же и освежило особенно уставших. Ненадолго — после второго часа бега люди начали буквально валиться с ног. Но сержанты реально грозились, что упавших понесут способные бежать, а потом им будет разрешено сделать все, что захочется. И последние километры были реально драматическими. На некоторых лицах отчетливо читалось, что они не уверены, что доживут. Но, к счастью, дожили все. Правда, в казарме многие лежали не шевелясь — словно мертвые — до самого вечера — не пошли на обед, и судя по всему, пища в них все равно не залезла бы.
С того дня ко мне пришло уважение.
— Мы думали, что ты как все городские. А ты ништяк. Удивил, зёма.
Но более ничем прославиться мне не довелось. Из учебки я попал в танковую часть, где зимой все чистили снег вокруг ангаров, а летом эти ангары мы строили. На хранении стояли тысячи боевых машин. Мы их охраняли, заступая в караул через сутки. Спать через ночь для меня стало привычным делом. Я и сейчас иногда так живу. Я мог оттягиваться ходьбе по периметру парка боевых машин. Удавалось проходить пару-тройку десятков километров в общей сложности за один караульный наряд. И это было хорошей нагрузкой, но того кайфа, который доставляет бег, это не давало.
На втором году службы, уже ближе к её концу, я начал практиковать самовольные тренировки, убегая из части на танкодром и возвращаясь бегом обратно — вместо обеда. Меня вскоре выследили, сдали командиру роты, как нарушителя и самоходчика. Но я вел дневник тренировок и это меня спасло. Когда ротный увидел мои записи, он махнул рукой, и я принял это за разрешение продолжать. И продолжил.
Вернувшись из армии я в первую очередь устремился в музыку, а бег был где-то рядом. В нем я черпал вдохновение и силы. Но развития у этого не было. Пробежки по прежнему ограничивались лишь парой-тройкой километров — максимум пять-шесть. Тот детский предел — от метро до дома — равный шести километрам, я в своей беговой практике не мог преодолеть еще много лет. Не потому, что это было трудно, а потому что не было такой практической надобности. Мечта покорить Марафон так и оставалась чем-то эфемерным, не перешедшим из категории мечты в категорию цели. К тому же, мне не на что было опереться — подготовка к марафону предполагала какой-то план, систему, а у меня не было о том и малейшего представления. И некого было спросить. Вокруг меня не были ни единого бегающего человека. Я не встречал таких на улицах. Я был простой парень — если бы встретил бегуна, побежал бы рядом и о всем расспросил. Но и единого случая не представилось за многие годы — не бегает никто в моем городе!
Вскоре я женился.
Моя жена — Оксана — имела отношение к музыке, но что касается физической активности, как большинство женщин, была от такого крайне далека. Со временем оказалось, что у неё есть некоторая проблема, из-за которой даже быстрая ходьба приводит её в предобморочное состояние — вся она покрывалась пятнами — белыми и красными, у неё перехватывало дыхание. И взгляд становился мутным и неживым. Гулять она любила. Но — недолго. Быстро ходить для неё было пыткой, а бегать...
— Ненавижу бегать. И в школе не любила, и вообще никогда не бегала. Даже не говори об этом!
Сейчас я понимаю, что эта патология связана именно с недостатком движения в подростковом возрасте. И её можно было преодолеть — именно через короткие пробежки — в малых дозах, но в возрастающем их количестве. Требовалось лишь желание Оксаны, которого, конечно не было. Это очень распространенная в нашем обществе проблема, когда люди в самый ответственный момент — при перестройке организма — блокируют его активность — девушки в основном из-за того, что меняется их фигура, а они стесняются внезапно образовавшихся округлостей и предпочитают игнорировать физкультуру и всякое движение. А потом исправление ситуации становится очень болезненным. И на это уже почти никто не идет.
Я тоже бегать перестал. Практически не бегал, пока мы были вместе. Это было не столько чувство солидарности, сколько чувство безнадежности — с каждым следующим годом выяснялись новые причины, почему мы такие различные, и — что одному хорошо, то другому очень плохо. Нетрудно догадаться, что к некоторому моменту причин для расставания накопилось с избытком.
Правда, незадолго до того случился эпизод, который меня подзадел. Мы поехали как-то на Черкизон — был такой рынок в Москве — закупиться дешевыми шмотками и детскими мультиками — они там были в изобилии. На развале всякой дребедени я вдруг увидел спортивные трусы и футболку. Это была форма футболиста. Номер 26 Бэкхэм. Я тут же купил это и положил в сумку. Оксана увидела, и спросила:
— Зачем тебе это?
— Ну, я буду бегать...
— Ты? Бегать?!
Интонация вопрос была поставлена так, что будто я не тот человек, который способен бегать — кто-кто, но только не ты!
Я про себя подумал, что — вот как бывает: Ты десять лет не делаешь то, что тебе нравится только потому, что человек, который рядом, делать этого не может, да и не знает вообще, что это такое. Но теперь он даже забыл, какую жертву ты принес ради того, чтобы быть рядом, и совсем уже не видит тебя в тебе. Может и правда меня во мне не осталось?
Придя домой я куда-то засунул эти трусы и футболку, забыл о них.
А год спустя Оксана предложила пожить отдельно — сняла где-то комнату, и вообще, она уже не часто ночевала дома. Это случилось через некоторое время, как она нашла хорошую работу и ощутила, что есть совсем другие деньги, а не те — музыкальные — которые зарабатывал я.
И на следующий день я нашел в шкафу трусы и футболку Бэкхэма. А вместе с ними ощущение начала новой жизни — 12 лет спустя я вновь вышел на пробежку.
Два километра в новой жизни дались с большим трудом. Казалось, я совсем разучился бегать. Я жил тогда в Подольске и мне едва удалось дотянуть до жд-станции Кутузовская. Обратно шел пешком тяжело дыша. Но в следующий раз мне удалось, хоть и медленно, но вернуться бегом обратно. И того я смог пробежать 4 километра. Но главное — бег вернулся в мою жизнь уже на регулярной основе.
Я не стремился к быстрым свершениям. Я просто получал от процесса удовольствие, постепенно увеличивая протяженность своих трасс. Но и то оказалось чрезмерно интенсивным ростом нагрузки. И через год я словил первую беговую травму. При попытке добежать от станции Щербинка до Подольска, я уже на первом километре почувствовал острую боль в стопе, но не придал тому значения и продолжил бег. Вскоре боль стала невыносимой, я попытался перейти на шаг, но и это было крайне болезненно. В довесок к тому, надо мной начали сгущаться тучи, и приближалась гроза — а я, волоча за собой ногу, бреду по железнодорожной насыпи между станциями Щербинка и Силикатная. Впереди еще три километра и никаких иных вариантов.
Надо ли объяснять, как туго мне тогда пришлось. Более того, травма оказалась сильная — мне сделали рентген и диагностировали надрыв связок, граничащий с разрывом. Если бы еще чуть, ногу пришлось бы оперировать. Но я отделался легко. Два месяца я не бегал. Мне дико этого хотелось, но боль в ноге не давала по началу даже ходить. А когда это стало возможно, я пытался хоть как-то скакать, чтобы хоть в чем-то быть собой. При этом боль вновь возвращалась, и выздоровление задерживалось.
Я конечно вернулся в строй. Но возвращение было грустным. Никогда я ни с чем подобным не сталкивался — мои ноги носили меня резво и верно, никогда не болели от бега, и вдруг такая засада. Бег может быть опасен?
Да. Может. Бег может приносить боль, если ты сам его когда-то принес в жертву. Все, что мы отдаем, во имя других людей, но это не оценили, и это ничего не дало никому, вернуть назад бывает трудно. У такого возвращения высокая цена. И я её начал платить.
Мой организм за 12 лет простоя утратил многие способности. Я не путешествовал ночами по лесам, не летал на свою Планету, не видел многие образы, которыми жил и наполнял душу. Все это я отодвинул куда-то вдаль, потому что не мог это разделить с близкими. Но теперь оказалось, что и с собой одним ты разделить это не можешь — потому что этого у тебя уже нет, или почти не осталось...
Надо как-то вырастить это вновь.
И я принялся растить.
Я был уже гораздо аккуратнее. Я внимательно прислушивался к ощущениям внутри себя. Этот навык тоже когда-то был утрачен, но теперь он возвращался ко мне. И к некоторому моменту я уже свободно пробегал 10 километров. Предстоял выход на какой-то новый уровень в этом деле.
Я иногда описывал свои беговые маршруты и приключения в блоге, а люди с удивлением отзывались на эти публикации. Моим слушателям почему казалось это интересным. И разговор завязывался, следовали многочисленные вопросы. Я не на все из них мог ответить — я мало что о беге знал. Я по прежнему бегал в одиночестве. И как оказалось, среди тысяч подписчиков моего блога (тогда еще на Мэйл.ру) я был единственным, кто бегал.
Ситуация внезапно изменилась, когда среди комментариев оказался отклик от еще одного бегуна под ником Taurus. Человек явно знал о беге более моего. И я впервые получил ряд рекомендаций и предложение присоединиться к дружеской ночной пробежке по Московским набережным — протяженностью 30 километров.
Это было для меня нечто немыслимое. Столько лет бега в одиночестве (и даже много лет полного отсутствия бега), и вдруг все меняется, но так, что я не готов осознать масштаб перемен. Во-первых, 30 километров — это заоблачная для меня дистанция. Я даже не представлял, как это — бежать 30 км, когда предел пока лишь 10. Во-вторых, сообщество бегунов — примут ли меня эти люди, которые наверное в беге всю жизнь, а я лишь урывками и ничего о процессе не знаю. В-третьих, ночной забег — это как-то уже совсем круто. Я ночной человек по своей природе — тысячи часов наблюдений звезд и ночных путешествий, но я всегда был одинок в этом, а тут оказывается есть люди которые вот так просто позволяют себе бегать по ночному городу большой толпой — где всё это было раньше? И не разыгрывают ли меня?
Меня не разыгрывали. Taurus — Евгений Казаков — оказался, как и я, астрономом и большим любителем античной Греции — нам было о чем поговорить кроме бега. Как оказалось потом, у нас есть общие знакомые, да и живем мы неподалеку друг от друга. Вот, только, что делать с 30-ю километрами?
— Попробовать — предложил Евгений. Там будет возможность, если уж совсем тяжело, срезать после 20-го км сразу на финиш — не делать петлю по улице Косыгина.
— Срезать мне не хочется. Хочется пробежать вместе со всеми.
— Ты пробеги как-нибудь двадцатку, и посмотри, как это по ощущениям. Увеличить дистанцию в полтора раза обычно удается.
До забега было полтора месяца. Не так много, чтобы в нормальном режиме вырасти до таких дистанций, но шанс справиться тоже был.
Евгений предложил мне протестировать себя на 20-ти километрах. Я же предпочел гораздо более жесткий тест — бежать до тех пор, пока есть силы. И в ближайший удобный день я побежал.
Выбежав из Чертаново я пересек Битцу, перемахнул через МКАД, ушел на юг — в сторону Подольска, предполагая там и оказаться при удачном исходе дела. Но в процессе заплутал, пересек несколько мелких речушек. Пришлось обегать вокруг обширные поля, на которых тогда еще что-то росло, но я все дальше уклонялся к западу, а мне бы держаться чуть восточнее. День был летний жаркий, я не брал с собой воды — я даже не знал, что это нужно. Разве кто-то пьет на бегу? — я о таком не слышал. Часа через полтора бега я начал замедляться и мыслительный процесс переключился на поиск удобного финиша. Где-то впереди лежала та самая станция Силикатная, до которой я ковылял относительно недавно. Но есть и Щербинка — кажется, чуть в сторону, но зато к дому ближе. Я предпочел Щербинку, и какое-то время искал дороги, ведущие в ней. Опять было много рек, какое-то кладбище. Я очень хотел пить, и надеялся на подходе к станции встретить магазин и купить воды.
И вот уже и магазин. Но перед моим обожженным Солнцем носом закрывается дверь, со словами — "Учет".
— Как же так? Может быть, попить продадите? Очень нужно.
— Продадим, только быстро выбирай.
И тут я понимаю, что мне и есть очень хочется. И просто попить — это как бы совсем мало. Мой взгляд цепляется за пакет томатного сока, и я выбираю его. Расплачиваюсь, выхожу, делаю глоток.
Через несколько секунд я понимаю, что со мной что-то неладное. Но я делаю еще глоток. И еще. И мне становится только хуже. Я почти не вижу перед собой дорогу. Мне дурно. У меня нет сил стоять. Нет сил держать в руке этот пакет с соком...
Я не знал, сколько пробежал к тому времени, но догадывался, что до станции предстоит идти по пыльной проселочной дороге еще километра три. Транспорт здесь не ходит. А я не могу и дорогу перейти — так мне нехорошо.
Все же я как-то собрался с силами, и двинулся к станции. Мне приходилось идти от дерева до дерева, и подолгу стоять, держась за ствол. Иногда я просто садился на дорогу, которая с некоторого места стала асфальтированной — это облегчало моё положение — с твердого потом было легче встать. Сколько я шел до станции — час или полтора — это я не удосужился засечь. Важно было выжить, добраться до дома и лечь.
Пришла электричка. В ней было душно. Тошнило, начались приступы рвоты. Я сумел их удержать, но путь в несколько перегонов показался вечностью. На станции "Красный Строитель" я вышел и еще долго сидел на платформе, не решаясь двинуться дальше. Еще километр пути до станции метро, один перегон в поземке, и еще километр пешком до дома. Я очень долго приходил в себя. И мне казалось, что у меня есть какой-то непреодолимый предел, перебежать через который я никогда не смогу. Какие там 30 километров, если я вот такую простую воскресную пробежку не одолел.
Несколько лет спустя я восстановил конфигурацию трассы этого тестового забега. И оказалось, что уже тогда — со всеми плутаниями по полям и лесам — от дома до магазина близ Щербинки — я пробежал ровно 30 километров.
Это была значительная победа над собой, о которой я просто не знал.
Но в последующие дни я закрепил достижение. Отдохнув и восстановившись, я пробежал несколько 15 километровых и одну 20 километровую дистанции. И был в ощущении, что и тот ночной забег мне покорится.
В середине июля 2007 года я пробежал по ночной Москве 32 километра в удивительной и прекрасной компании из полусотни бегунов — неожиданно жизнерадостных людей. Я влился в это сообщество, и мой период одинокого бега кончился. Мне теперь было возможно с кем-то поговорить о беге, с кем-то вместе побегать, поучаствовать в клубных соревнованиях и выйти на московские официальные старты.
Чуть менее года спустя — в возрасте 39 лет — я пробежал свой первый марафон. Это был марафон "Труд-Лужники". Теперь эта серия стартов не проводится, но я никогда не забуду того дня, когда я достиг своей детской мечты, и двинулся дальше. Скоро случился второй марафон, гораздо более быстрый, а в следующем году — первый ультрамарафон, на котором я преодолел около 60 километров за 6 часов бега. Я давно перестал вести счет марафонам, но их на моем счету несколько десятков. Иногда я бежал 42 и более километров просто как тренировку — потому что мог, потому что душа и тело просили этого. И фактически с тех пор бег из моей жизни не уходил. Были периоды снижения беговой интенсивности. бывало я пропускал недели. Но так, чтобы бег вдруг прервался на месяцы — этого кажется уже не случалось.
Сейчас мне 55 лет. Я продолжаю бегать поддерживая марафонские кондиции — около 60 километров бега в неделю. В моем окружении довольно людей, кто старше меня и бегает гораздо дольше и больше моего. Все они в прекрасной форме и в прекрасном состоянии здоровья, а выглядят сильно моложе своих лет.
Что дал бег мне лично?
Во-первых, ощущение себя — осознание того, что я это я, что я делаю то, что мне свойственно.
Во-вторых, я реально стал выносливым и способным на длительную монотонную работу — будь она умственная или физическая — утомление не случалось так скоро, как в те времена, когда я не бегал. Фактически вообще не случается. Вот, хотя бы набить этот текст за ночь — вообще не вопрос.
В-третьих, я перестал болеть. Когда я не бегал, я постоянно болел. Чувство недомогания, обессиленности — это со мной было с детства. Попади я под дождь или в порыв сквозняка, можно было гарантировать, что завтра я буду чихать и кашлять, поднимется температура. Но теперь я бегаю в любую погоду, в грозу и лютый мороз. Стоит вспомнить и о Солнце, которое с детских лет мне было противопоказано и вызывало тепловые удары — я терял сознание. Но через бег я обрел способность бежать десятки километров по 30-градусной жаре не делая ни глотка воды.
Но главное, что дает мне бег, это контакт с Миром. Не случайно бег используется в самых разных духовных концепциях и вероисповеданиях как глубокая медитация и сеанс связи со Всевышним. Я совершенно ясно ощущаю это на любой тренировочной пробежке. На соревнованиях такого может и не быть. Но я уже давно не бегал соревнования. Я предпочитаю бег в своем комфортном темпе на природе — ради именно этого бесценного опыта — единения с окружающими меня силами, которые иначе чем через бег мне никак не почувствовать и не принять.
На самом деле, с раннего детства у меня уже было ощущение того, что бег таит в себе нечто большее, чем просто телодвижения и более высокая, в сравнении с ходьбой, скорость. Что бег — это как вход в иное состояние или даже — в иной Мир. Но чтобы это в полной мере прочувствовать лично, должны были пройти годы. Как я упоминал, в моей жизни был период, когда рядом не было никого, кто бы разделял мой интерес к бегу, как спорту или физической культуре. Потом такие люди нашлись в изобилии, хотя, если задуматься, они были рядом всегда, но пространство нас не сводило — мне предстояло дозреть до этого. Теперь в моем пространстве — столь же внезапно — обнаружились люди, которые разделяют мои мысли о том, что бег является крайне эффективным средством от многих болезней — не метафорически, а вполне реально. И этому тоже пришло своё время. Но лично я, конечно бегаю, в первую очередь для другого — чтобы быть собой — примерно так же, как птица летает потому, что она птица.